Как творить историю - Страница 73

Впрочем, Лео уже не Лео. Он был Лео лишь потому, что отец сделал его таким в другой жизни, в альтернативной, стертой с лица земли реальности. Теперь он… как там его звали? Бауэр! Аксель Бауэр, сын Дитриха Бауэра, вне всяких сомнений ведущий где-то невинную, беззаботную немецкую жизнь, между тем как настоящий Лео Цуккерман, не уничтоженный в пять лет, тоже где-то существует, – глядишь, и в Польше: стал музыкантом, врачом, фермером, учителем, как знать? – богатым промышленником, дающим работу и безбедное существование тысячам людей.

Интересно, почему я в Америке? Наверное, отец, вместо того чтобы пойти в армию, переехал сюда с мамой еще до моего рождения. Ладно, увижусь с ними и все узнаю. Надо привыкать к этому новому миру. В конце концов, я провел в нем всего один день, даже меньше. Надо постепенно знакомиться с ним. Старый мир – это теперь всего лишь причудливый мысленный образ, существующий в моей и только в моей голове, возможность, так и не осуществившаяся, пропущенный поворот. Тема для романа ужасов.

Освенцим, Биркенау, Треблинка, Берген-Бельзен, Равенсбрюк, Бухенвальд, Собибор. Что они ныне? Городки в Польше и Германии. Счастливые, глупенькие городки, с чьих названий смыто пятно греха и позора.

– Вам не доводилось бывать в одной такой немецкой деревушке, в Дахау? Если отправитесь туристом в Германию, остановитесь в ней, она того стоит. И до прекрасного старинного Мюнхена от нее рукой подать. Я бы особенно порекомендовал вам отель «Адлер». А попадете в Саксонию, вообще на север, не забудьте после Ганновера заглянуть в деревню Берген-Бельзен – удивительное соединение старинного очарования и современных удобств.

Я хихикнул и внутренне обнял себя, поздравляя.

Собственная моя участь, участь человека, которого забросило в другую историю, это дело десятое. Все равно никто и никогда не поверит в то, что я сделал, на каких кошмарных исторических корнях произрос. Да и как тут поверить?

Врачи будут толпиться вокруг меня, покачивать головами, дивясь уникальному характеру моей амнезии. Подумать только, деформация памяти, принявшая вид изменения выговора! Одна-две статьи в журналах по невропатологии, может быть, даже эссе Оливера Закса в следующем его сборнике психологических анекдотов.

Со временем выговор станет американским, я узнаю историю моей жизни. А совершенное мной останется неизвестным и непризнанным.

И я вообразил сценку, разыгрываемую в Кембридже, в нехорошем старом мире.

Некто приходит ко мне и заявляет:

– Склонитесь передо мной, я не позволил появиться на свет Петеру Попперу.

– Петеру Попперу, – говорю я. – А кто он, к чертям собачьим, такой?

– Ха! – отвечает пришелец. – Вот то-то и оно! Он родился в тысяча девятисотом и наполнил мир смертью, бедствиями, жестокостью и ужасами. Он поверг наше столетие в апокалипсис междуусобных раздоров и немыслимых зверств.

– Да ну?

– Ага, а я не позволил ему родиться, вот только что оттуда и вернулся. Лишь по моей милости Лондон еще и стоит. В тысяча девятьсот пятидесятом Петер Поппер сбросил на него бомбу и сровнял с землей. Я – спаситель нашего столетия.

В общем, я что хочу сказать… как отреагирует любой нормальный человек на такие вот разговорчики? Похлопает бедолагу по плечу, даст ему немного мелочи и поспешит удрать. Нет уж, знание о моем свершении следует держать при себе и только при себе.

Стив, заметив мое радостное воодушевление, улыбнулся:

– Сдается, сон пошел тебе на пользу, нет?

– Это уж будь уверен. Господи, до чего же здесь красиво.

Какое-то время мы шагали в молчании, сворачивая в дворики и на лужайки, пока не добрались до большого каменного строения на самом краю кампуса.

– О черт, – чуть слышно вымолвил Стив.

– Что такое?

– Да ничего, просто ребята.

– Ребята?

– Ага, Скотт, Тодд и Ронни. Они были с нами вчера.

Самый высокий из них отлепился от стенки, которую подпирал, и направился ко мне, протягивая руку.

– Ну, хеллау! – произнес он с душераздирающим английским акцентом. – Как поживаешь, старина, старый ты забулдыга?

– Кончай, Тодд, – сказал Стив.

– М-м, привет, – поздоровался я. – Так ты – Тодд?

– Точно так, дружище. Я Т-О-дд, – провозгласил он, с коротким, на английский манер, «о». – Это Ск-О-тт, а тот – Р-О-нни.

– Лады, – сказал я, стараясь, чтобы у меня получалось поамериканистее, – хай, Тадд, Скатт… Ранни.

Они рассмеялись, но как-то неловко и неуверенно.

– Нет, без дураков, Майки, ты же просто хохмишь, верно?

– Вообще-то, боюсь, что нет, – ответил я. – Думаю, Стив вам все расскажет. Я проснулся сегодня, считая себя англичанином. О себе почти ничего вспомнить не смог. Нелепо, я понимаю, но это правда.

– Да?

– Угу.

– Завязывай чушь молоть, – сказал Ронни. – Ты что, хочешь сказать, будто не помнишь и о сотне баксов, что занял у меня на той неделе?

– Вот же задница, – сказал Стив, когда все они, увидев мое замешательство, расхохотались. – Ладно, ребята, вы обещали оставить нас с ним в покое.

– Эй, – ответил Скотт, – мы целый долбаный год прожили бок о бок с этим прохвостом. Так что теперь, когда у него крыша поехала, у нас есть ровно столько же прав корешиться с ним, сколько у тебя.

– Разве что желания быть с ним рядом у нас поменьше, Бернс, – ты понял, к чему я клоню?

– Послушайте, – сказал я, напуганный смущением Стива. – Я понимаю, вам все это должно казаться безумием. Скорее всего, причина в том, что я долбанулся башкой. Родители у меня – англичане, может, это как-то на мне и сказалось.

Скотт хлопнул меня по спине: